Анатолий Петухов - Сить — таинственная река
Гусь чувствовал, что Витька говорит искренне. И он верил, что у Витьки будет осенью ружье. И лайка будет, и за белкой он станет ходить.
— Конечно, тебе легко. Подводное снаряжение у тебя есть. Теперь еще ружье отец купит. А у меня вот ничего нету! Был Кайзер, и того этот ворюга-пьяница убил…
— А ты знаешь, откуда у меня подводное ружье, ласты, маска? Думаешь, отец купил? Сам! Прошлый год весь наш отряд шестого «Б» класса два месяца летом в плодопитомническом совхозе работал. Я сорок девять рублей получил! А снаряжение и всего-то двадцать три рубля стоит.
Сережка, внимательно слушавший этот разговор, сказал:
— Я и то надеюсь заработать.
— И заработаешь! — поддержал его Витька.
— Ладно, хватит бахвалить! — вдруг сказал Гусь. — Уже светать начинает…
Сережка и Витька огляделись. Ночная темнота в самом деле поредела, звезды померкли, в бору проступили отдельные деревья. Гусь встал, взял котелок.
— Вскипятим чайку и двинем на луду… А потом по холодку и домой доберемся, — сказал он, отправляясь за водой.
Сережка проводил Гуся долгим взглядом и стал поправлять костер. Он думал о том, что после гибели Кайзера Васька очень сильно переменился. Ни былой удали, ни страшных рассказов, ни командования. Вот и за водой пошел сам.
«Или это из-за Витьки?» — думал Сережка, которому такая перемена в Гусе была чем-то приятна и в то же время немножко тревожила.
26Никогда еще Гусь не приносил домой столько рыбы. Дарья развязала мешок и ахнула. Несколько секунд она оторопело смотрела на окуней, потом будто испугалась чего-то, закрыла мешок — и к сыну:
— А ну сказывай, где взял?
— Что? Рыбу-то? В воде. Рыба не грибы, в лесу не растет.
— Не юли! Я тебя спрашиваю: где взял?
Гусь расхохотался:
— Наудил. Вот где.
— Врешь, врешь, пакостник! По глазам твоим бесстыжим вижу — врешь!
Гусь оскорбился.
— Чего мне врать-то? — повысил он голос. — Иди спроси у Пахомовых. С Витькой вместе ходили. Или у Сережки…
— И спрошу! И узнаю!.. Кто поверит, что на удочку эстолько словил?
Дарья и в самом деле выбежала на улицу, а Гусь зачерпнул ковш воды, выпил залпом и свалился на лавку. Он даже не поинтересовался, к кому именно побежала мать.
«И из Витьки сегодня не работник!» — вяло подумал Гусь, чувствуя, как ноют нарезанные лямками плечи и болит спина. Он закрыл глаза и вдруг явственно увидел перед собой лицо Таньки Шумилиной. Лицо было грустное-грустное, а глаза печальные и будто в слезах. И Гусь вспомнил, что такой видел Таньку последний раз, когда лежал под елкой, оплакивая Кайзера.
Ему вдруг так захотелось увидеть Таньку, что он стал придумывать предлог, лишь бы сходить к Шумилиным. Но тут возвратилась мать. Она остановилась у порога.
— Господи! Чего ж ты на лавку-то лег? Будто постели нету…
Гусь не пошевелился и не открыл глаз.
— Али уснул?
Молчание.
— Вот ведь как приморился. Эстолько рыбы пёр! Уморишься… — Дарья подошла к мешку. — Ой-ёй-ёй! Окунища-то ровно лапти, — тихо сказала она. — Как я их пороть-то буду? Не пороть, так испортятся, а пороть — Ваську надо будить. — Она взяла в руку одного окуня. — Ой! Да они чищеные. Ну и ну!.. Высушу, дак на ползимы сущику хватит. Дородно наловили, дородно!.. А я-то, дура, накричала на парня! Что бы молока ему дать, чаем напоить, а я накинулась… Голодному спать с этакой дороги не все равно… Чего же теперь? Надо печку растоплять…
Все это Гусь слышал. И ему было приятно и раскаяние матери, и то, что она понимает, насколько сильно он устал и что сущику хватит на ползимы. Меньше, конечно, мать преувеличила, но он еще не раз сходит на Пайтово озеро и в самом деле наносит рыбы на всю зиму… Но потом, когда Дарья растопила печку и стала мыть в корыте окуней, Гусь по-настоящему уснул.
Гусю снилось, что он работает на тяжелом комбайне, работает днем и ночью, без всякого отдыха. Танька Шумилина в желтеньком платьице горошками приходит на поле к нему каждый день и приносит обеды — по целому блюду вареных окуней! А председатель колхоза стоит на меже с ружьем и кричит: «Хватит работать, отдохни! Ты уже не на одно ружье заработал. Возьми вот да иди в лес, глухарей постреляй. Из ружья-то надежнее, чем из лука!..»
Гусь хочет остановить комбайн, но не знает, как это сделать, и продолжает ездить, хотя у него уже болят руки, и ноги, и плечи, и спина, и голова тяжелая, как чугун. Потом вдруг комбайн прямо на ходу с грохотом развалился на части, и все пропало.
— Экая я какая!.. — услышал Гусь голос матери. — Рука-то, прости господи, ни лешака не держит. Разбудила парня-то!..
— Что там у тебя случилось? — спросил Гусь.
— Да заслонка выпала. Ручка-то горячая, вот и не удержала… Грому-то от ее, как в кузне… Погоди-ко, я тебе молочка принесу. Попьешь да и ляжешь. В сарай ложись-то, а то я здесь колгочу, мешаю…
Дарья проворно внесла поллитровую банку молока, потом подала краюшку хлеба.
Гусь сел.
— Чего на суде-то было? — спросил он.
— Ой, да чего и было! Вся деревня собралася. И в клуб-то не влезли, другие так под окнами и стояли. Я-то, конечно, в клубе, в самом переду была…
— Это ладно, — перебил ее Гусь. — Присудили чего?
— Три года. Враз и увезли. Поперву-то народу мало показалося три-то года. А как увозить-то стали, да робятишки-то как заревят, да баба-то евонная заголосит — дак всем вроде как и жалко… А чего сделаешь? Суд постановил. Увезли, и все. Не своя воля… Много у его, конечно, темных делов открылося. Другого дак никто и слыхом не слыхал, а дозналися. И Кайзера твоего помянули. Сам прокурор помянул. Вроде как стрелять-то он не имел такого права, хоть Кайзер и волк… Имущества описали сколько-то: мотоцикл, да телевизор, да еще чего-то…
— Кто же теперь бригадиром будет?
— Есть уж бригадир, есть! Погоди, еще молочка-то принесу!
Дарья выбежала в сени, принесла еще банку молока и продолжала:
— Николку Пахомова, как все и думали, бригадиром поставили. Сегодня уж он наряды давал. Ко мне зашел. Поспрашивал, как живу. Сколько, говорит, молока с фермы берешь? Я говорю — литру. Поди, говорит, мало? Бери, сколько надо, не стесняйся, а старшая доярка запишет. Я ему говорю: много-то брать, дак и зарплаты не хватит. А он и сказывает: теперь, говорит, молоко дешевле будем отпускать. Ревизия какую-то ошибку нашла. Дороже с нас за молоко-то брали. Сколько переплачено было, дак те деньги вернут…
Дарья могла бы долго говорить о бригадных делах и новостях, но Гусь перебил ее:
— Ты к кому ходила-то? Не к Шумилиным? Не знаешь, Сережка ушел на работу или нет?
— Не, я к Пахомовым бегала… Витька дак сряжался на покос, видела. А Сережка — не знаю. Танька-то у них вчерась в город уехала…
У Гуся похолодело в груди.
— В город? Зачем?
— В училище поступать. На медичку. Али не знал?
Гусь неопределенно пожал плечами.
— Забежала она к нам-то, — продолжала Дарья. — Вроде как со мной проститься… Ну, а я ей сказала, что ты в лес ушел. Она эдак схудоумилась и ничего больше не говорила… Уехала Танюшка, уехала!.. — вздохнула Дарья. — Нарядилась хорошенько и пошла с чемоданчиком на станцию…
Плохо скрытое сочувствие матери задело Гуся: что она может знать об их взаимоотношениях с Танькой? Он хотел сказать, что ему безразлично, уехала Танька или нет, но промолчал.
Гусь знал, что Танька колебалась: пойти в девятый класс и кончать десятилетку, а потом поступать в медицинский институт или сразу идти в училище. И не иначе она выбрала последнее потому, что он, Гусь, обидел ее тогда, в тот горький день, когда Аксенов убил Кайзера. Ведь после того дня они так и не встречались, ни словом не обмолвились друг с другом.
Чтобы не подать вида, что отъезд Таньки расстроил его, Гусь спросил:
— Толька-то Аксенов все еще в больнице?
— Да ведь в субботу разговор был, что неделю-то пролежит, не меньше. Али забыл?
Гусь ничего не ответил. На душе у него было пусто, уныло. Хотя он и не виделся с Танькой последнее время, но, пока она жила здесь, он знал: что бы ни случилось, но есть рядом человек, который всегда думает о нем, о Гусе, и который готов прийти на помощь в любую минуту — только скажи, только позови… А теперь?..
— Тебе-то ничего помочь не надо? — спросил Гусь у матери.
— Не надо. Сама управлюсь. Поди, поди, отдыхай!
Гусь тяжело поднялся, прошел к порогу, заглянул в кадку — воды мало.
— Да принесу я воды-то! — сказала Дарья.
Но Гусь молча взял ведра и отправился на колодец.
27Заложив руки под голову, Гусь лежал на постельнике и смотрел в потолок.
«Значит, Танька все-таки уехала, — думал он. — Может, не поступит, тогда в девятый пойдет. Это бы лучше… Только нет, она поступит, училась хорошо… Вот узнаю у Сережки адрес — письмо напишу. Неужто не ответит? Должна ответить…»
